Различать и отделять, не держать материалы мышления в одной куче, но классифицировать — важнейшая функция методологии. Мышление тогда лишь вооружено, когда факты, понятия и идейные конструкции содержатся в системе. Ниже помещаю в качестве новогоднего презента изящные заметки Камиля Галеева, которые, как мне кажется, выросли из такой мыслительной операции: 1 - смотрю на государство и уподобляю его Левиафану, чудищу озорному, огромному, стозевному и
2 - замечаю, что клыки у него — это просто орудие войны, неживой инструмент в 3 - лапах живого зверя... постой-постой: но кто он, этот зверь?.. государство — это орудие войны и вообще подавления в руках, владеющих государством (это может быть национальная элита, а может и — административная верхушка колонии!) Есть тут универсальность!.. В общем, мне кажется, что подарок может быть полезным, тем более, что Телеграм, где это вывешено не каждый читает.
-----------------
Государство – это машина для ведения войны. В этом заключен важнейший и самый недооцененный постулат Макиавелли. Государство обретает смысл своего существования в подчинении и уничтожении других государств.
Из этого следует, что по мере ужесточения борьбы государства будут стремиться обеспечить не просто лояльность, но и искреннюю преданность населения. Националистический brainwashing, запущенный в Европе на рубеже XVIII-XIX вв. приучил население отождествлять себя с родным государством и радостно приносить жертвы на алтарь победы. Еще в XVIII в. европейским королям приходилось покупать солдат (см. историю Янтарной комнаты) или красть их, в т.ч. в соседних государствах. Достаточно вспомнить о скандале, разразившемся в Риме, когда в подвалах неаполитанского посольства была обнаружена тюрьма, где содержали пойманных на ночных улицах горожан перед отправкой их в неаполитанскую армию. Но уже к концу XIX в. наступил перелом – обработанное пропагандой население само подталкивало своих правителей к началу войны, а ее объявление сопровождалось взрывом народного энтузиазма.
Неудивительно, что вновь возникшие или обретшие независимость страны, пропустившие этот важнейший этап нацстроительства, регулярно оказывались неудачливыми в войнах, капитулируя перед малейшей внешней угрозой. Пожалуй, ярчайшей иллюстрацией к этому тезису является капитуляция Чехословакии в 1938.
Впрочем, в последние годы мы неоднократно наблюдали, как целые государства Африки и Ближнего Востока погибали вовсе безо всякого внешнего вмешательства, под грузом внутренних противоречий.
Интересным исключением из этого ряда является Польша. Более ста лет она была разделена между Россией, Пруссией и Австрией и подвергалась с их стороны мощнейшему прессингу. Независимость свалилась на поляков во многом случайно, в результате коллапса всех трех государственных машин. Тем не менее, оказалось, что национальная идентичность поляков сильна, как никогда, а Польша представляет собой весьма сплоченное и консолидированное государство, готовое сражаться в заведомо безнадежных условиях, что они и показали в 1939 г.
***
Откинем на время гегелевский образ государства – образ бесстрастного и бесплотного воплощения идеи и обратимся к гоббсовскому. Гоббс рисует образ могучего морского чудовища, Левиафана, но мы его слегка модифицируем. Примем, в качестве посылки, что государство – это не сам монстр, но только его клыки.
Что же тогда представляет собой сам зверь? Обратимся к опыту классической парламентской демократии — Британии.
Попробуем, например, разобраться со следующим вопросом — когда в Англии было отменено феодальное землевладение? С юридической точки зрения эпоха феодализма (в Англии, не в Шотландии) закончилась в 1660 г. с Abolition of Tenures Act, унифицировавшим статус земельных владений на территории страны. Рыцарские и дворянские поместья были официально переданы в собственность своих ранее условных держателей, а обязанности, обременявшие ранее право пользования землей (в т. ч. оказывать военную поддержку королю) окончательно упразднялись. С другой стороны, отменялись и привилегии, связанные с землевладением, — считается, что акт окончательно отменил в Англии феодальную систему (т. е. связь землевладения и политической власти), упразднив право феодальной полиции и суда. Теперь обязанности отправления правосудия перекладывались с землевладельцев на королевских чиновников.
Однако насколько эта картина соответствует истине? Достаточно сказать, что вплоть до ХХ в. большая часть полицейских чиновников в сельской местности, включая шерифов, не только не получала жалованья, но и должна была оплачивать работу своего аппарата из собственных средств. Шерифами могли быть только очень крупные землевладельцы — таким образом, королевская эгида оставалась лишь прикрытием для феодальной по сути полицейской системы. На феодальную по сути полицию навесили для виду королевские «погоны».
Английский кейс является ключом для понимания природы государственной власти, как таковой — Левиафаном, субъектом политики, является не «государство» (это лишь инструмент), а стоящая за ним элита.
Польское государство к 1918 г. было мертво уже больше века, но польский Левиафан был живее всех живых. У славян к западу от Польши исторически не было ни собственных городов (только немецкие), ни собственной элиты (только германская или мадьярская). В Праге по-славянски не говорили, и это шокировало словацкого учителя, посетившего столицу Богемии, настолько, что он написал панславистский гимн. В Пресбурге же (ныне Братислава) традиционно заседали венгерские штаты. Так что истребление или изгнание немцев привели к резкому падению городской культуры — и культуры как таковой.
У поляков своя элита была, а свои города, в отличие от чехов или словаков, они построили сами — немцы создали свои кварталы внутри уже существующих польских городов.
Польское отставание в деле нацбилдинга обернулось в итоге сравнительным преимуществом. Одним из самых неприятных эффектов пропаганды является то, что она действует не только на предполагаемых потребителей идеологического продукта, но, в конечном счете, и на его создателя. Даже элиты культурнейших стран Европы, таких как Франция и Германия, постепенно сходили с ума под воздействием собственной же пропаганды, а в России это приобрело гротескные формы.
Хотя культурная дистанция между верхами и низами в России не превосходила, по таковую в Британской или Голландской колониальных империях, но лондонским интеллигентам, в массе своей, не приходило в голову отождествлять себя с бенгальским крестьянином и уж тем более воздвигать этого крестьянина на пьедестал, в качестве образца и носителя общеимперского духа.
Поляки также никогда не допускали эту ошибку. В мемуарах русского революционера приводится показательный эпизод: польские социалисты, обсуждая с русскими коллегами выбор нелегальной литературы для распространения в пределах империи, замечают, что по-французски у них в народе говорят, а по-английски – не очень. На недоуменный вопрос – что же тогда для них народ? – поляк отвечает: землевладельцы, врачи, адвокаты, профессора, студенты – в общем, образованные люди.
Мы видим, что у двух соседних славянских народов к концу XIX в. сложились прямо противоположные представления о том, кого считать «народом» и носителем национального духа, настолько антагонистичные, что само проговаривание этих противоречий вслух создает комический эффект.
В этом контексте становятся понятны строки из старого польского гимна «Polski my naród, polski lud, królewski szczep piastowy»: действительно, раз объявив себя «народом» - т.е. шляхтой – полякам только и остается, что предъявить коллективные права на королевское достоинство.
***
Если субъектом политики является не «государство», а «элита», которая использует государство в качестве инструмента, становятся понятно, каким образом некоторые государства с самого начала своего существования демонстрируют удивительно высокую дееспособность и степень консолидации (как США), а другие – в т.ч. и получившие государственность в готовом виде – немедленно превращаются в failed states.
Пример США здесь особенно показателен. Здесь субъект политики сформировался и приступил к действию задолго до обретения готовой государственной оболочки. Процитируем декларацию о создании виргинской ассоциации по бойкоту британских товаров, в которой состоял, помимо прочих и Джордж Вашингтон:
We his Majesty's most dutiful Subjects… will not at any Time import any Manner of Goods, Merchandise, or Manufactures, which are, or shall thereafter be taxed by Act of Parliament, for the Purpose of raising a Revenue in America...
Дальше идёт длинный список товаров, импорт которых они бойкотируют. (Окончание).